F
FEANOR
НЛО опубликовал
25 декабря в российский прокат выходит картина Валерия Тодоровского «Стиляги»: фильм о первом массовом сопротивлении советской тупости и серости совпал с 60-летием самого странного культурного феномена в СССР.
Это очень странно, но такое яркое явление, как стиляжничество, у нас до сих пор не осознано на массовом уровне, не воспето; оно не считается в обществе точкой отсчета свободы, точкой смены вех – какими, например, считаются более позднее по времени рок-движение 70-х или тот же самиздат.
Между тем феномен стиляжничества интересен не столько как проявление свободы, сколько как естественное следствие тоталитарного режима. На каком-то совсем уж символическом уровне это был звоночек сталинской системе о том, что она совсем уже с катушек съехала, что дышать совсем уж нечем; своего рода защитная реакция советского организма.
Советская власть жестоко подавляла малейшую политическую нелояльность, но при этом – парадокс – она пасовала и не могла ничего поделать с полной чепухой, с сущей безделицей. И оно, это чепуховое, всегда одерживало победу над советской властью. Как семь слоников, которые так и остались стоять на комодах.
Стиляжничество важно тем, что это был самый первый, бессознательный опыт влияния общества на государство: точно так же впоследствии выманивали и другие свободы у власти, придерживаясь одной и той же схемы. В соответствии с ней всякое чуждое в СССР бытовое или эстетическое явление превращалось в легальное и разрешенное ровно в три этапа – не более и не менее.
Престарелый Сталин в романе Солженицына «В круге первом» размышляет: упустили молодежь, пора опять сажать. Он правильно думает: молодежь «упустили» во время войны – потому что в эвакуации заботиться о детях было по большому счету некому. «Мы не умерли с голоду, потому что научились обманывать и красть», – жестко написал Аксенов в автобиографической повести «Ленд-лизовские». Этот опыт выживания сильно укрепил детей войны в самостоятельности.
Первые стиляги так или иначе – дети войны: 1930–1935 годов рождения, они помнили войну и понимали, что хуже и страшнее быть уже не может. И они хотели праздновать эту победу над смертью – что может быть естественнее?..
Стиляжничество, впрочем, родилось в среде детей высоких партначальников, дипломатов, ученых – тогдашней элиты, жившей в сталинских высотках. Первые упоминания о стилягах относятся к 1947 году, а уже в 1949-м в журнале «Крокодил» выходит знаменитый фельетон Д. Беляева «Стиляга», после которого слово закрепилось окончательно. Очень забавно, что автором фельетона стиляги воспринимались как отрыжка прошлого (подзаголовок фельетона – «Типы, уходящие в прошлое») – они, вероятно, напоминали ему об одеждах и развлечениях времен НЭПа; движения в чарльстоне тоже отличались некоторым неестественным вихлянием.
Однако фельетонист ошибся: это было новое явление. Будучи поначалу «болезнью элиты», стиляжничество вскоре проникло в обычную городскую среду и вышло на улицы. Это совпало со смертью Сталина: на 1953-1957-е приходится пик субкультуры.
Стиляжничество сразу обнажило две опасные трещины в советском обществе: оно подчеркнуло социальное и культурное неравенство в СССР. Стиляжничество было в основном чуждо рабоче-крестьянскому сознанию: это была забава больших городов, столичных; и чаще всего – детей из семей интеллигенции (впрочем, стилягами становились и дети рабочих – как, например, главный герой фильма Тодоровского). Как следствие, социальное неравенство подчеркнуло материальное. Заграничные одежда и обувь, а также пластинки, карманные деньги – это привилегия в первую очередь детей советской элиты. Оно всегда было, это неравенство, но тут как-то уж очень неприятно полезло наружу. За это детишек поругивали в печати (есть известная карикатура в том же «Крокодиле» – «Папина «Победа», был в 1953 году даже показательный процесс над четырьмя стилягами – детьми крупных совработников), но карикатуры и фельетоны в газетах имели обратный эффект: они породили подражание стилягам среди жителей столиц. Когда обычные городские дети стали притворяться богатыми и свободными (как и сегодня молодежь копирует повадки и манеры элиты), это неожиданно поставило в тупик идеологический аппарат.
Формально стиляг не за что было наказывать или сажать.
Нельзя было посадить за яркий пиджак или ботинки на «манной каше». Не было такой статьи – да и не могло быть.
Поэтому поначалу их только порицали и осуждали, но поделать с ними ничего не могли.
Есть растиражированный миф о стилягах как о бездельниках, тунеядцах и пр., однако, как свидетельствуют сами участники движения, почти все они учились (в основном, в вузах) или работали и в этом смысле от большинства советских людей ничем не отличались. И за фарцовку их тоже нельзя было посадить: они действительно покупали вещи у спекулянтов – но сами-то не торговали.
Более всего раздражал внешний вид стиляг: сильно зауженные брюки – в противовес тогдашней моде на широкие, пиджаки с подбитыми ватой плечами и на несколько размеров больше, самодельные ботинки на толстой подошве. Впрочем, одевались кто во что горазд, по средствам. Ветераны-стиляги подчеркивают, что общей чертой была именно вызывающая абсурдность одежды, ее самопародийность, нелепость, а не «заграничное происхождение» или расцветка, как принято считать.
Столь же нелепым было и основное развлечение стиляг – «брэкование по Броду», то есть гуляние по местным бродвеям: (в Москве – нижняя часть Тверской улицы, от памятника Пушкину, в Ленинграде – часть Невского проспекта). Отчасти эти брожения напоминают современные флэш-мобы. Один из стиляг вспоминал, что распространенной шуткой было пристроиться незаметно к какому-нибудь прохожему и идти за ним, длинной вереницей повторяя его движения: «Вскоре за прохожим шла уже довольно большая группа стиляг. Остановится какой-нибудь старичок у витрины – и мы тоже останавливаемся. Когда прохожие смеялись, а старичок оборачивался, мы просто стояли, как ни в чем не бывало. И так часами могли за людьми ходить, а если звали милицию, просто расходились в стороны и все».
Советская власть, однако, сразу почуяла угрозу в этом тихом пересмешничестве, в этом петушином отступничестве и безобидном паясничании. Ее, по-видимому, бесила именно бессмысленность, немотивированность поведения. На что они намекают? Что подразумевается? – терзалась идеология привычными вопросами и не могла найти ответа. Все ветераны движения подчеркивают, что «политики» у стиляг не было ни грамма (многие были комсомольцами, спортсменами; известен по крайней мере один стиляга, ставший впоследствии полковником КГБ).
Поскольку законов стиляги не нарушали, советская власть пошла на хитрость. Она ввела те самые комсомольские патрули, которые боролись с вызывающей эстетикой: срезали коки, распарывали штаны, срывали галстуки и пр. По свидетельствам стиляг, в этих патрулях часто ходили не только комсомольцы, но и городская шпана, полукриминальные элементы, которых буквально натравливали на стиляг: так советская власть хотела искоренить заразу чужими руками.
Однако именно общественное порицание стиляг вызвало уже всенародное подражание. Все карикатуры и фельетоны в результате породили настоящую массовую моду на просто более элегантную и оригинальную манеру одеваться: уже в конце 50-х чуть-чуть заузить штаны или по крайней мере не стричься под полубокс считалось среди широких масс хорошим тоном. Именно это – массовое, народное подражание моде стиляг – является самым интересным и малоизученным феноменом. К этому времени относится ряд коллективных писем студентов, обращенных к разным советским инстанциям. Наиболее характерным из них является письмо львовских студентов председателю президиума Верхового совета СССР Клименту Ворошилову (оно опубликовано в книге «Стиляги», выходящей одновременно с фильмом). Студенты на трех страницах описывают, что, будучи одетыми «просто красиво и удобно, не вычурно», они гуляли возле Оперного театра, и вдруг в толпе раздались осуждающие крики, и шпана, подбадриваемая толпой, стала их избивать – при попустительстве милиции, как подчеркивается в письме. «Мы не стиляги, мы работаем и учимся, и нам нравится современная одежда – пишут они. – Неужели это преступление – просто одеваться красиво и удобно, разве это противоречит нормам нашей советской морали?»
И вот на пленуме ЦК КПСС в декабре 1956 года Хрущев говорит буквально следующее: наша промышленность сильно отстала от запросов людей. «У нас мужчины ходят, как косматые голуби, штаны внизу болтаются. Весь Запад носит штаны уже, короче, чем у нас». Вскоре промышленность начинает выпуск более модных брюк; ликуя, массы в них наряжаются, и, к радости партийных органов, эстетический конфликт, достигших угрожающих размеров, сводится на нет, нейтрализуется (стиляги сами собой закончились к 1957 году, когда случился фестиваль молодежи и студентов). Партия еще не отдает себе отчет в том, что она под давлением уступила народу кусочек эстетической свободы, за который еще недавно так яростно преследовала.
Итак, легализация узких брюк происходит в три этапа: вначале они появились у элиты, затем моду перенимает условный средний класс (интеллигенция), а затем это становится достоянием широких масс и достается им совершенно свободно, даром, и принимается как должное.
Вот и вся нехитрая логика морального самоубийства советской власти вплоть до середины 1980-х, совершенно причем закономерная в каждом ее шаге: сперва боролись с твистом – а затем Магомаев это исполнял в Кремлевском дворце; преследовали джинсы – а потом сами налаживали их производство; порицали за рок-музыку – и сами же вскоре открывали рок-клубы и учреждали ВИА.
И ни разу советская власть не могла ничего с этим поделать, и сама вынуждена была расширять материальную и интеллектуальную свободу, подтачивая основы строя. Главный ужас был в том, что обратно эту свободу забрать было уже нельзя – как, раз научив человека говорить, его уже нельзя разучить разговаривать. В этом есть нечто бесподобное – как власть сама, своими руками разбазаривала «завоевания Октября» – по пустякам, по линии сугубо мещанской, сугубо потребительской и развлекательной. В этом была какая-то жуткая закономерность системы – которая в результате и привела ее к окончательному самоотрицанию. Ругать – и в конце-концов разрешать, потому что уже нельзя не разрешить. А началось все со штанов. С каких-то галстуков и танцев. Даже смешно. (Андрей Архангельский)
Это очень странно, но такое яркое явление, как стиляжничество, у нас до сих пор не осознано на массовом уровне, не воспето; оно не считается в обществе точкой отсчета свободы, точкой смены вех – какими, например, считаются более позднее по времени рок-движение 70-х или тот же самиздат.
Между тем феномен стиляжничества интересен не столько как проявление свободы, сколько как естественное следствие тоталитарного режима. На каком-то совсем уж символическом уровне это был звоночек сталинской системе о том, что она совсем уже с катушек съехала, что дышать совсем уж нечем; своего рода защитная реакция советского организма.
Советская власть жестоко подавляла малейшую политическую нелояльность, но при этом – парадокс – она пасовала и не могла ничего поделать с полной чепухой, с сущей безделицей. И оно, это чепуховое, всегда одерживало победу над советской властью. Как семь слоников, которые так и остались стоять на комодах.
Стиляжничество важно тем, что это был самый первый, бессознательный опыт влияния общества на государство: точно так же впоследствии выманивали и другие свободы у власти, придерживаясь одной и той же схемы. В соответствии с ней всякое чуждое в СССР бытовое или эстетическое явление превращалось в легальное и разрешенное ровно в три этапа – не более и не менее.
Престарелый Сталин в романе Солженицына «В круге первом» размышляет: упустили молодежь, пора опять сажать. Он правильно думает: молодежь «упустили» во время войны – потому что в эвакуации заботиться о детях было по большому счету некому. «Мы не умерли с голоду, потому что научились обманывать и красть», – жестко написал Аксенов в автобиографической повести «Ленд-лизовские». Этот опыт выживания сильно укрепил детей войны в самостоятельности.
Первые стиляги так или иначе – дети войны: 1930–1935 годов рождения, они помнили войну и понимали, что хуже и страшнее быть уже не может. И они хотели праздновать эту победу над смертью – что может быть естественнее?..
Стиляжничество, впрочем, родилось в среде детей высоких партначальников, дипломатов, ученых – тогдашней элиты, жившей в сталинских высотках. Первые упоминания о стилягах относятся к 1947 году, а уже в 1949-м в журнале «Крокодил» выходит знаменитый фельетон Д. Беляева «Стиляга», после которого слово закрепилось окончательно. Очень забавно, что автором фельетона стиляги воспринимались как отрыжка прошлого (подзаголовок фельетона – «Типы, уходящие в прошлое») – они, вероятно, напоминали ему об одеждах и развлечениях времен НЭПа; движения в чарльстоне тоже отличались некоторым неестественным вихлянием.
Однако фельетонист ошибся: это было новое явление. Будучи поначалу «болезнью элиты», стиляжничество вскоре проникло в обычную городскую среду и вышло на улицы. Это совпало со смертью Сталина: на 1953-1957-е приходится пик субкультуры.
Стиляжничество сразу обнажило две опасные трещины в советском обществе: оно подчеркнуло социальное и культурное неравенство в СССР. Стиляжничество было в основном чуждо рабоче-крестьянскому сознанию: это была забава больших городов, столичных; и чаще всего – детей из семей интеллигенции (впрочем, стилягами становились и дети рабочих – как, например, главный герой фильма Тодоровского). Как следствие, социальное неравенство подчеркнуло материальное. Заграничные одежда и обувь, а также пластинки, карманные деньги – это привилегия в первую очередь детей советской элиты. Оно всегда было, это неравенство, но тут как-то уж очень неприятно полезло наружу. За это детишек поругивали в печати (есть известная карикатура в том же «Крокодиле» – «Папина «Победа», был в 1953 году даже показательный процесс над четырьмя стилягами – детьми крупных совработников), но карикатуры и фельетоны в газетах имели обратный эффект: они породили подражание стилягам среди жителей столиц. Когда обычные городские дети стали притворяться богатыми и свободными (как и сегодня молодежь копирует повадки и манеры элиты), это неожиданно поставило в тупик идеологический аппарат.
Формально стиляг не за что было наказывать или сажать.
Нельзя было посадить за яркий пиджак или ботинки на «манной каше». Не было такой статьи – да и не могло быть.
Поэтому поначалу их только порицали и осуждали, но поделать с ними ничего не могли.
Есть растиражированный миф о стилягах как о бездельниках, тунеядцах и пр., однако, как свидетельствуют сами участники движения, почти все они учились (в основном, в вузах) или работали и в этом смысле от большинства советских людей ничем не отличались. И за фарцовку их тоже нельзя было посадить: они действительно покупали вещи у спекулянтов – но сами-то не торговали.
Более всего раздражал внешний вид стиляг: сильно зауженные брюки – в противовес тогдашней моде на широкие, пиджаки с подбитыми ватой плечами и на несколько размеров больше, самодельные ботинки на толстой подошве. Впрочем, одевались кто во что горазд, по средствам. Ветераны-стиляги подчеркивают, что общей чертой была именно вызывающая абсурдность одежды, ее самопародийность, нелепость, а не «заграничное происхождение» или расцветка, как принято считать.
Столь же нелепым было и основное развлечение стиляг – «брэкование по Броду», то есть гуляние по местным бродвеям: (в Москве – нижняя часть Тверской улицы, от памятника Пушкину, в Ленинграде – часть Невского проспекта). Отчасти эти брожения напоминают современные флэш-мобы. Один из стиляг вспоминал, что распространенной шуткой было пристроиться незаметно к какому-нибудь прохожему и идти за ним, длинной вереницей повторяя его движения: «Вскоре за прохожим шла уже довольно большая группа стиляг. Остановится какой-нибудь старичок у витрины – и мы тоже останавливаемся. Когда прохожие смеялись, а старичок оборачивался, мы просто стояли, как ни в чем не бывало. И так часами могли за людьми ходить, а если звали милицию, просто расходились в стороны и все».
Советская власть, однако, сразу почуяла угрозу в этом тихом пересмешничестве, в этом петушином отступничестве и безобидном паясничании. Ее, по-видимому, бесила именно бессмысленность, немотивированность поведения. На что они намекают? Что подразумевается? – терзалась идеология привычными вопросами и не могла найти ответа. Все ветераны движения подчеркивают, что «политики» у стиляг не было ни грамма (многие были комсомольцами, спортсменами; известен по крайней мере один стиляга, ставший впоследствии полковником КГБ).
Поскольку законов стиляги не нарушали, советская власть пошла на хитрость. Она ввела те самые комсомольские патрули, которые боролись с вызывающей эстетикой: срезали коки, распарывали штаны, срывали галстуки и пр. По свидетельствам стиляг, в этих патрулях часто ходили не только комсомольцы, но и городская шпана, полукриминальные элементы, которых буквально натравливали на стиляг: так советская власть хотела искоренить заразу чужими руками.
Однако именно общественное порицание стиляг вызвало уже всенародное подражание. Все карикатуры и фельетоны в результате породили настоящую массовую моду на просто более элегантную и оригинальную манеру одеваться: уже в конце 50-х чуть-чуть заузить штаны или по крайней мере не стричься под полубокс считалось среди широких масс хорошим тоном. Именно это – массовое, народное подражание моде стиляг – является самым интересным и малоизученным феноменом. К этому времени относится ряд коллективных писем студентов, обращенных к разным советским инстанциям. Наиболее характерным из них является письмо львовских студентов председателю президиума Верхового совета СССР Клименту Ворошилову (оно опубликовано в книге «Стиляги», выходящей одновременно с фильмом). Студенты на трех страницах описывают, что, будучи одетыми «просто красиво и удобно, не вычурно», они гуляли возле Оперного театра, и вдруг в толпе раздались осуждающие крики, и шпана, подбадриваемая толпой, стала их избивать – при попустительстве милиции, как подчеркивается в письме. «Мы не стиляги, мы работаем и учимся, и нам нравится современная одежда – пишут они. – Неужели это преступление – просто одеваться красиво и удобно, разве это противоречит нормам нашей советской морали?»
И вот на пленуме ЦК КПСС в декабре 1956 года Хрущев говорит буквально следующее: наша промышленность сильно отстала от запросов людей. «У нас мужчины ходят, как косматые голуби, штаны внизу болтаются. Весь Запад носит штаны уже, короче, чем у нас». Вскоре промышленность начинает выпуск более модных брюк; ликуя, массы в них наряжаются, и, к радости партийных органов, эстетический конфликт, достигших угрожающих размеров, сводится на нет, нейтрализуется (стиляги сами собой закончились к 1957 году, когда случился фестиваль молодежи и студентов). Партия еще не отдает себе отчет в том, что она под давлением уступила народу кусочек эстетической свободы, за который еще недавно так яростно преследовала.
Итак, легализация узких брюк происходит в три этапа: вначале они появились у элиты, затем моду перенимает условный средний класс (интеллигенция), а затем это становится достоянием широких масс и достается им совершенно свободно, даром, и принимается как должное.
Вот и вся нехитрая логика морального самоубийства советской власти вплоть до середины 1980-х, совершенно причем закономерная в каждом ее шаге: сперва боролись с твистом – а затем Магомаев это исполнял в Кремлевском дворце; преследовали джинсы – а потом сами налаживали их производство; порицали за рок-музыку – и сами же вскоре открывали рок-клубы и учреждали ВИА.
И ни разу советская власть не могла ничего с этим поделать, и сама вынуждена была расширять материальную и интеллектуальную свободу, подтачивая основы строя. Главный ужас был в том, что обратно эту свободу забрать было уже нельзя – как, раз научив человека говорить, его уже нельзя разучить разговаривать. В этом есть нечто бесподобное – как власть сама, своими руками разбазаривала «завоевания Октября» – по пустякам, по линии сугубо мещанской, сугубо потребительской и развлекательной. В этом была какая-то жуткая закономерность системы – которая в результате и привела ее к окончательному самоотрицанию. Ругать – и в конце-концов разрешать, потому что уже нельзя не разрешить. А началось все со штанов. С каких-то галстуков и танцев. Даже смешно. (Андрей Архангельский)
